Мацуо басе краткое сообщение. Мацуо басе биография. Биография Мацуо Басё

Пять столетий минуло со времен скитаний Сайгё, когда в странствия по дорогам Японии отправился новый великий поэт — Мацуо Басё. Так же как Сайгё, он предпочитал посох домашнему уюту и лучшие минуты жиз-ни отдавал сочинению стихов. Так же как Сайгё, он был равнодушен к бо-гатству, власти, покупным удовольствиям и превыше всего ценил духовное самосовершенствование. Так же как Сайгё, он учился сам и учил других искать красоту и смысл в мелочах повседневной жизни. Сайгё был любимым поэтом Басё, и даже более того — духовным спутником его странствий и творчества. Однако при всем духовном родстве это были разные поэты. Недаром Басё любил повторять заповедь восточного мудреца: «Не иди по следам древних, но ищи то, что искали они», что означало: для того чтобы стать достойным преемником предшественников, нужно не подражать им, а осмыслять их духовный опыт, причем осмыслять его по-своему, по-новому. Следуя этой формуле, Басё и смог стать тем, кем стал: великим наследником заветных традиций японской поэзии и великим ее новатором.

Будущий поэт появился на свет в 1644 г. в про-винции Ига в семье небогатого самурая Мацуо Едзаэмона, зарабатывавшего на жизнь препода-ванием каллиграфии. Когда мальчик подрос, ему взамен прежних детских прозвищ дали имя Мунэфуса. Литературный псевдоним «Басё» был придуман поэтом позже. К стихотворчеству Мацуо пристрастился с юных лет. Этому способствовало общение с родными, пре-красно разбиравшимися в литературе, и с княжеским сыном, который был страстным поклонником поэ-зии. По достижении двадцати восьми лет Мацуо решил перебраться в крупнейший по тем временам культурный центр Эдо (ныне — Токио), где предполагал всерьез заняться совершенствованием своего поэтического таланта. Отчаянные попытки родных отговорить его от этой затеи не возымели успеха: зов поэзии за-глушал доводы рассудка. С честолюбивыми надеждами в душе и с томиком своих стихотворений в руках Мацуо покинул родные места. Уходя, он прикрепил к воротам дома, в котором жил его друг, листок со стихами:

Облачная гряда Легла меж друзьями... Простились Перелетные гуси навек. (Перевод В. Марковой)

В Эдо молодой поэт с головой погрузился в бурную литературную жизнь. Знакомство с модной в ту пору поэтической школой Данрин научило его черпать вдохновение в повседневности, а изучение китайской классичес-кой литературы развило в нем вкус к философской поэзии. Соединив эти традиции, Басё вывел старый жанр хокку на новую орбиту философской лирики. Это позволило поэту подняться на такую высоту мастерства, где каждое его трехстишие превращалось в настоящий шедевр.

С каждым годом творчество поэта приобретало все более широкое признание. У Басё появились не только поклонники, но и последователи: он стал одним из самых авторитетных и любимых учителей поэтического мастерства. Учиться у него считалось величайшей честью.

Однако растущая день ото дня слава не обеспечила поэту безбедного существования. Поэтическое ремесло кормило плохо, а ничем иным он заниматься не хотел. Ученики Басё преимущественно были так же бедны, как и он сам, а потому не могли облегчить его положение. Впрочем, среди них нашелся один выходец из зажиточной семьи, уговоривший отца отдать поэту убогую хижину-сторожку на берегу пруда. Для утомленного много-летней нищетой Басё это было чуть ли не царским подарком. Обживая новое место, он посадил вокруг дома банановые пальмы. Они-то и дали поэту литературное имя (слово «Басё» в японском языке означает «банано-вое деревце»), а заодно — и поэтическое название его жилищу: «Банановая хижина» (что по-японски звучит как «Басёан»), В этом маленьком не-надежном доме, приютившемся на окраине города, даже нельзя было толком укрыться от ливня или стужи. Но ни на какие жизненные блага Басё не со-гласился бы променять свою лачужку, несокрушимой крепостью стоявшую на страже его духовной и творческой свободы. С поистине императорским достоинством он жил в ней жизнью нищего, но счастливого художника, независимого от благосклонности «сильных мира сего», наслаждающегося творчеством и общением с друзьями, при всех обстоятельствах сохраняю-щего способность радоваться самым простым вещам: Материал с сайта

Внутреннее убранство своего пристанища и простиравшиеся за его порогом окрестности Басё любовно изображал во многих стихотво-рениях.

Зимой 1682 г. во время страшного пожара, уничтожившего значительную часть города, дотла сгорела Банановая хижина. Оставшись без крова, поэт не пал духом, решив, что наконец пришло время новых странствий, о котором он давно мечтал. Вскоре Басё в сопровождении одного из учеников отправился в путешествие, которое с небольшими перерывами продлилось десять лет. Иногда поэт возвращался в Банано-вую хижину, заботливо отстроенную друзьями, но жажда странствий снова гнала его в путь-дорогу. Он и умер во время очередного путеше-ствия, в окружении своих учеников.

Слава, которую снискал Мацуо Басё при жизни, не поблекла после его смерти. Сегодня, спустя три столетия, каждый образованный японец знает наизусть хотя бы несколько его стихотворений. И сам поэт, и его хокку приобрели широчайшую известность во всем мире.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• басё
• поэт босе фото
• краткая биография басё

Считается, что Басё был стройным человеком небольшого роста, с тонкими изящными чертами лица, густыми бровями и выступающим носом. Как это принято у буддистов, он брил голову. Здоровье у него было слабое, всю жизнь он страдал расстройством желудка. По письмам поэта можно предположить, что он был человеком спокойным, умеренным, необычайно заботливым, щедрым и верным по отношению к родным и друзьям. Несмотря на то, что всю жизнь он страдал от нищеты, Басё, как истинный философ-буддист, почти не уделял внимания этому обстоятельству.

В Эдо Басё обитал в простой хижине, подаренной ему одним из учеников. Возле дома он своими руками посадил банановое дерево. Считается, что именно оно дало псевдоним поэту (Басё, переводится как «банан, банановое дерево»). Банановая пальма неоднократно упоминается в стихах Басё:

Я банан посадил -
И теперь противны мне стали
Ростки бурьяна...

Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь напролёт.

Перевод Веры Марковой

Зимой 1682 года сёгунская столица Эдо в очередной раз стала жертвой крупного пожара. К несчастью, этот пожар погубил «Обитель бананового листа» - жилище поэта, и сам Басё чуть не погиб в огне. Поэт сильно переживал утрату дома.

После короткого пребывания в провинции Каи он вернулся в Эдо, где с помощью учеников построил в сентябре 1683 года новую хижину и снова посадил банановое дерево. Но это действие было лишь символическим возвратом к прошлому. Отныне и до конца своей жизни Басё - странствующий поэт.

В августе 1684 года, в сопровождении своего ученика Тири, в сорокалетнем возрасте Басё отправляется в своё первое путешествие. В те времена путешествовать по Японии было очень трудно. Многочисленные заставы и бесконечные проверки паспортов, причиняли путникам немало хлопот. Однако, надо думать, Басё был достаточно умён и уж точно достаточно известен, чтобы пройти эти преграды.

Интересно посмотреть, что представляло собой его дорожное одеяние: большая плетёная шляпа (которые обычно носили священники) и светло-коричневый хлопчатобумажный плащ, на шее висела сума, а в руке посох и чётки со ста восемью бусинами. В сумке лежали две-три китайские и японские антологии, флейта и крохотный деревянный гонг. Одним словом, он был похож на буддийского паломника.

После многодневного путешествия по главному тракту Токайдо, Басё и его спутник прибыли в провинцию Исэ, где поклонились легендарному храмовому комплексу Исэ дайдзингу, посвященному синтоиской богине Солнца Аматэрасу Омиками. В сентябре они оказались на родине Басё, в Уэдо, где поэт повидал брата и узнал о смерти родителей. Затем Тири вернулся домой, а Басё после странствий по провинциям Ямато, Мини и Овари, опять прибывает в Уэдо, где встречает новый год, и снова путешествует по провинциям Ямато, Ямасиро, Оми, Овари и Каи и в апреле возвращается в свою обитель.

Путешествие Басё служило и распространению его стиля, ибо везде поэты и аристократы приглашали его к себе в гости. Хрупкое здоровье Басё заставило поволноваться его поклонников и учеников, и они облегчённо вздохнули, когда он вернулся домой.

До конца своей жизни Басё путешествовал, черпая силы в красотах природы. Его поклонники ходили за ним толпами, повсюду его встречали ряды почитателей - крестьян и самураев. Его путешествия и его гений дали новый расцвет ещё одному прозаическому жанру, столь популярному в Японии - жанру путевых дневников, зародившемуся ещё в X веке.

Лучшим дневником Басё считается «Окуно хосомити» («По тропинкам севера»). В нём описывается самое продолжительное путешествие Басё вместе с его учеником Сора, начавшееся в марте 1689 г. и продолжавшееся сто шестьдесят дней. В 1691 году он снова отправился в Киото, тремя годами позже опять посетил родной край, а затем пришёл в Осаку. Это путешествие оказалось для него последним. Басё скончался в возрасте пятидесяти одного года.

Лирика - это единственный вид искусства, который человек может целиком и полностью «присвоить» себе, превратив лирическое произведение или отдельные строки в часть своего сознания. Произведения других искусств живут в душах как впечатления, как память об увиденном, услышанном, а вот лирические стихи сами врастают в души, откликаются в нас в определенные моменты жизни... К этой мысли приходили многие мудрецы.

Краткость, как известно, сестра таланта. Может быть, поэтому народ всегда охотно и сам создавал, и живо откликался на лаконичные поэтические формы, которые легко запоминаются. Вспомним рубай Хайяма - четыре строчки.

Но когда речь заходит о краткости как особой поэтике, мы сразу вспоминаем Японию и слова «танка» и «хокку». Это формы, которые несут глубоко национальный отпечаток Страны восходящего солнца. Пятистишие - танка, трехстишие - хокку. Японская поэзия культивирует эти формы уже много веков и создала удивительные шедевры.

Сразу скажем, что если бы не кропотливейшая и талантливейшая работа некоторых переводчиков, и, в первую очередь, Веры Марковой, мы бы вряд ли могли насладиться тончайшей поэзией Басе, Оницура, Тиё, Вусона, Исса, Такубоку... Именно благодаря конгениальности некоторых переводов книги японской лирики в России расходились еще недавно миллионными тиражами.

Прочитаем несколько стихотворений Басе, безусловно, великого поэта, достигшего в хокку наибольшей поэтической выразительности, в переводе В. Марковой.

И осенью хочется жить
Этой бабочке пьет торопливо
С хризантемы росу.

Можно и не знать, что хокку построена на определенном чередовании количества слогов

пять слогов в первом стихе, семь во втором и пять в третьем - всего семнадцать слогов. Можно не знать, что звуковая и ритмическая организация трехстишия - это особая забота японских поэтов. Но нельзя не видеть, не чувствовать, не понимать того, как много сказано в этих трех строчках. Сказано, прежде всего, о жизни человека «И осенью хочется жить...» И в конце жизни хочется жить.

Роса на хризантеме - это не только очень красиво в изобразительном смысле, но и многозначно поэтически. Роса ведь очень чистая, очень прозрачная - это не вода в мутном потоке быстрой реки жизни. Именно в старости человек начинает понимать и ценить истинные, чистые, как роса, радости жизни... Но уже осень.

В этом стихотворении можно уловить тот вечный мотив, который есть и у русского поэта, жившего через почти триста лет после Басе, у Николая Рубцова

Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки...

Это из «Посвящения другу». И у Басе, и у Рубцова - вечный мотив жизни на земле и ухода... У Рубцова понятно, что речь идет об ограде палисадника и о глине в нем же, но направленность душевная - «последние ночи близки» - вызывает ассоциации с другой оградой, с кладбищенской, и с другими комьями глины...

Вот я прочитал трехстишие Басе и ушел аж до Рубцова. Думаю, что японского читателя эти строки уведут к своим ассоциациям - каким-то японским полотнам живописи - многие хокку имеют прямую связь с живописью - уведут к японской философии, хризантема имеет в национальной символике свой смысл - и читатель тоже на это откликнется. Роса к тому же - метафора бренности жизни...

Вообще здесь задача поэта - поэтической картиной, набросанной двумя-тремя штрихами, заразить читателя лирическим волнением, разбудить его воображение, - и для этого средств у хокку достаточно, если, конечно, хокку пишет настоящий поэт.

Вот еще трехстишие Басе

Едва-едва я добрел,
Измученный до ночлега...
И вдруг - глициний цветы!

В традиции хокку изображать жизнь человека в слиянии с природой. Поэты понуждают человека искать потаенную красоту в простом, незаметном, повседневном. Согласно буддийскому учению, истина постигается внезапно, и это постижение может быть связано с любым явлением бытия. В этом трехстишии - это «глициний цветы».

Конечно, мы лишены возможности воспринимать стихи Басе в полной мере, о которой Поль Валери сказал, что «поэзия - это симбиоз звука и смысла». Смысл перевести легче и вообще возможно, но вот как перевести звук И все-таки, нам кажется, при всем том, Басе в переводах Веры Марковой очень близок к своей первоначальной, японской, особенности.

Не всегда надо искать в хокку какой-то особый глубокий смысл, зачастую - это просто конкретное изображение реального мира. Но изображение изображению рознь. Басе это делает очень зримо и чувственно

Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои.

Или в другом случае Басе стремится передать через хокку пространство - и только. И вот он его передает

Бушует морской простор!
Далеко до острова Садо,
Стелется Млечный Путь.

Если бы не было Млечного Пути, не было бы и стихотворения. Но на то он и Васе, чтобы через его строки нам открылось огромное пространство над Японским морем. Это, видимо, холодная ветреная осенняя ясная ночь - звезд бесчисленное множество, они блестят над морскими белыми бурунами - а вдали черный силуэт острова Садо.

В настоящей поэзии, сколько ни докапывайся до последней тайны, до последнего объяснения этой тайны все равно не докопаешься. И мы, и наши дети, и наши внуки повторяем и будем повторять «Мороз и солнце

день чудесный!..» - все понимают и будут понимать, что это вот поэзия, самая чудесная и истинная, а почему она поэзия и что в ней такого - об этом даже не хочется особенно и задумываться.

Так и у Басе - японцы чтят его, знают наизусть, не всегда отдавая себе отчет, почему его многие стихи сразу и навсегда входят в душу. Но ведь входят! В настоящей поэзии маленькая зарисовка, какой-нибудь пейзаж, бытовой фрагмент могут стать поэтическими шедеврами - и народ их так и будет осознавать.

Правда, порой трудно, даже невозможно передать на другом языке, в чем заключается чудо того или иного стихотворения на языке родном. Поэзия есть поэзия. Она тайна и чудо - и так ее и воспринимают любители поэзии. Поэтому кажущееся нам простым и незамысловатым трехстишие Басе знает наизусть каждый культурный японец. Мы этого можем и не уловить не только из-за перевода, но и потому, что мы живем в другой традиции поэтической, а также по многим другим причинам.

О сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему -
В этом высший подвиг цветка!

Прав Басе, у нас другие цветы, нам свое надо культивировать. Васе родился в замковом городе Уэно провинции Ига в семье небогатого самурая. Васе - это литературный псевдоним, подлинное имя Мацуо Мунэфуса. Провинция Ига была расположена в центре острова Хонсю, в самой колыбели старой японской культуры. Родные поэта были очень образованными людьми, знали - это предполагалось в первую очередь - китайских классиков.

Басе с детства писал стихи. В юности принял постриг, но не стал настоящим монахом. Он поселился в хижине близ города Эдо. В его стихах есть описание этой хижины с банановыми деревьями и маленьким прудом во дворе. У него была возлюбленная. Ее памяти он посвятил стихи

О, не думай, что ты из тех,
Кто следа, не оставил в мире!
Поминовения день...

Басе много странствовал по Японии, общался с крестьянами, с рыбаками, со сборщиками чая. После 1682 года, когда сгорела его хижина, вся его жизнь стала странствованием. Следуя древней литературной традиции Китая и Японии, Васе посещает места, прославленные в стихах старинных поэтов. В дороге он и умер, перед кончиной написав хокку «Предсмертная песня»

В пути я занемог,
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным лугам.

Поэзия была для Басе не игрой, не забавой, не заработком, а призванием и судьбой. Он говорил, что поэзия возвышает и облагораживает человека. К концу жизни у него было множество учеников по всей Японии.

Не слишком мне подражайте!
Взгляните, что толку в сходстве таком?
Две половинки дыни. Ученикам

Хочется хоть раз
В праздник сходить на базар
Купить табаку

"Осень уже пришла!"-
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к подушке моей.

Стократ благородней тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
"Вот она наша жизнь!"

Все волнения, всю печаль
Своего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.

Какою свежестью веет
От этой дыни в каплях росы,
С налипшей влажной землёю!

В саду, где раскрылись ирисы,
Беседовать с старым другом своим,-
Какая награда путнику!

Холодный горный источник.
Горсть воды не успел зачерпнуть,
Как зубы уже заломило

Вот причуда знатока!
На цветок без аромата
Опустился мотылёк.

А ну скорее, друзья!
Пойдём по первому снегу бродить,
Пока не свалимся с ног.

Вечерним вьюнком
Я в плен захвачен... Недвижно
Стою в забытьи.

Иней его укрыл,
Стелит постель ему ветер...
Брошенное дитя.

В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень:
Белеет свежий срез.

Желтый лист плывет.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснешься ты?

Как разлилась река!
Цапля бредет на коротких ножках
По колено в воде.

Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь на пролет. В хижине, крытой тростником

Ива склонилась и спит.
И кажется мне, соловей на ветке...
Это ее душа.

Топ-топ - лошадка моя.
Вижу себя на картине -
В просторе летних лугов.

Послышится вдруг "шорх-шорх".
В душе тоска шевельнется...
Бамбук в морозную ночь.

Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечных лучах.

Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле.

И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.

Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слезы...

Порывистый листовой
Спрятался в рощу бамбука
И понемногу утих.

Внимательно вглядись!
Цветы пастушьей сумки
Увидишь под плетнем.

О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылек!

На землю летят,
Возвращаются к старым корням...
Разлука цветов! Памяти друга

Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.

Праздник осенней луны.
Кругом пруда и опять кругом,
Ночь напролет кругом!

Вот все, чем богат я!
Легкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка. Кувшин для хранения зерна

Первый снег под утро.
Он едва-едва прикрыл
Листики нарцисса.

Вода так холодна!
Уснуть не может чайка,
Качаясь на волне.

С треском лопнул кувшин:
Ночью вода в нем замерзла.
Я пробудился вдруг.

Луна или утренний снег...
Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.

Облака вишневых цветов!
Звон колокольный доплыл... Из Уэно
Или Асакуса?

В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!

Аиста гнездо на ветру.
А под ним - за пределами бури -
Вишен спокойный цвет.

Долгий день на пролет
Поет - и не напоется
Жаворонок весной.

Над простором полей -
Ничем к земле не привязан -
Жаворонок звенит.

Майские льют дожди.
Что это? Лопнул на бочке обод?
Звук неясный ночной...

Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.

Нынче выпал ясный день.
Но откуда брызжут капли?
В небе облака клочок.

Будто в руки взял
Молнию, когда во мраке
Ты зажег свечу. В похвалу поэту Рика

Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя.

Важно ступает
Цапля по свежему жниву.
Осень в деревне.

Бросил на миг
Обмолачивать рис крестьянин,
Глядит на луну.

В чарку с вином,
Ласточки, не уроните
Глины комок.

Здесь когда-то замок стоял...
Пусть мне первый расскажет о нем
Бьющий в старом колодце родник.

Как летом густеет трава!
И только у однолиста
Один-единственный лист.

О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трехдневный месяц!

Неподвижно висит
Темная туча в полнеба...
Видно, молнию ждет.

О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему -
В этом высший подвиг цветка!

Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ.

Одеяло для одного.
И ледяная, черная
Зимняя ночь... О, печаль! Поэт Рика скорбит о своей жене

Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.

Далекий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.

Тоненький язычок огня, -
Застыло масло в светильнике.
Проснешься... Какая грусть! На чужбине

Запад, Восток -
Всюду одна и та же беда,
Ветер равно холодит. Другу, уехавшему на Запад

Даже белый цветок на плетне
Возле дома, где не стало хозяйки,
Холодом обдал меня. Осиротевшему другу

Ветку что ли обломил
Ветер, пробегая в соснах?
Как прохладен плеск воды!

Вот здесь в опьяненье
Уснуть бы, на этих речных камнях,
Поросших гвоздикой...

Снова встают с земли,
Тускнея во мгле, хризантемы,
Прибитые сильным дождем.

Молись о счастливых днях!
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем своим похож.

В гостях у вишневых цветов
Я пробыл ни много ни мало -
Двадцать счастливых дней.

Под сенью вишневых цветов
Я, словно старинной драмы герой,
Ночью прилег уснуть.

Сад и гора вдали
Дрогнули, движутся, входят
В летний раскрытый дом.

Погонщик! Веди коня
Вон туда, через поле!
Там кукушка поет.

Майские дожди
Водопад похоронили -
Залили водой.

Летние травы
Там, где исчезли герои,
Как сновиденье. На старом поле битвы

Островки...Островки...
И на сотни осколков дробится
Море летнего дня.

Какое блаженство!
Прохладное поле зеленого риса...
Воды журчанье...

Тишина кругом.
Проникают в сердце скал
Голоса цикад.

Ворота Прилива.
Омывает цаплю по самую грудь
Прохладное море.

Сушатся мелкие окуньки
На ветках ивы...Какая прохлада!
Рыбачьи хижины на берегу.

Пестик из дерева.
Был ли он ивой когда-то,
Был ли камелией?

Праздник встречи двух звезд.
Даже ночь накануне так непохожа
На обычную ночь! Накануне праздника Ташибама

Бушует морской простор!
Далеко, до острова Садо,
Стелется Млечный Путь.

Со мной под одною кровлей
Две девушки... Ветки хаги в цвету
И одинокий месяц. В гостинице

Как пахнет зреющий рис!
Я шел через поле, и вдруг -
Направо залив Арисо.

Содрогнись, о холм!
Осенний ветер в поле -
Мой одинокий стон. Перед могильным холмом рано умершего поэта Иссе

Красное-красное солнце
В пустынной дали... Но леденит
Безжалостный ветер осенний.

Сосенки... Милое имя!
Клонятся к сосенкам на ветру
Кусты и осенние травы. Местность под названием Сосенки

Равнина Мусаси вокруг.
Ни одно не коснется облако
Дорожной шляпы твоей.

Намокший, идет под дождем,
Но песни достоин и этот путник,
Не только хаги в цвету.

О беспощадный рок!
Под этим славным шлемом
Теперь сверчок звенит.

Белее белых скал
На склонах каменной горы
Осенний этот вихрь!

Прощальные стихи
На веере хотел я написать -
В руках сломался он. Расставаясь с другом

Где ты, луна, теперь?
Как затонувший колокол,
Скрылась на дне морском. В бухте Цуруга, где некогда затонул колокол

Бабочкой никогда
Он уже не станет... Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.

Домик в уединенье.
Луна... Хризантемы... В придачу к ним
Клочек небольшого поля.

Холодный дождь без конца.
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.

Зимняя ночь в саду.
Ниткой тонкой - и месяц в небе,
И цикады чуть слышный звон.

Монахини рассказ
О прежней службе при дворе...
Кругом глубокий снег. В горной деревне

Дети, кто скорей?
Мы догоним шарики
Ледяной крупы. Играю с детьми в горах

Скажи мне, для чего,
О, ворон, в шумный город
Отсюда ты летишь?

Как нежны молодые листья
Даже здесь, на сорной траве
У позабытого дома.

Камелии лепестки...
Может быть, соловей уронил
Шапочку из цветов?

Листья плюща...
Отчего-то их дымный пурпур
О былом говорит.

Замшелый могильный камень.
Под ним - наяву это или во сне? -
Голос шепчет молитвы.

Все кружится стрекоза...
Никак зацепиться не может
За стебли гибкой травы.

Ты не думай с презреньем:
"Какие мелкие семена!"
Это ведь красный перец.

Сначала покинул траву...
Потом деревья покинул...
Жаворонка полет.

Колокол смолк в далеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его плывет.

Чуть дрожат паутинки.
Тонкие нити травы сайко
В полумраке трепещут.

Роняя лепестки,
Вдруг пролил горсточку воды
Камелии цветок.

Ручеек чуть заметный.
Проплывают сквозь чащу бамбука
Лепестки камелий.

Майский дождь бесконечный.
Мальвы куда-то тянутся,
Ищут дорогу солнца.

Слабый померанца аромат.
Где?.. Когда?.. В каких полях, кукушка,
Слышал я твой перелетный крик?

Падает с листком...
Нет, смотри! На полдороге
Светлячок вспорхнул.

И кто бы мог сказать,
Что жить им так недолго!
Немолчный звон цикад.

Хижина рыбака.
Замешался в груду креветок
Одинокий сверчок.

Белый волос упал.
Под моим изголовьем
Не смолкает сверчок.

Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.

Даже дикого кабана
Закружит, унесет с собою
Этот зимний вихрь полевой!

Уж осени конец,
Но верит в будущие дни
Зеленый мандарин.

Переносный очаг.
Так, сердце странствий, и для тебя
Нет покоя нигде. В дорожной гостинице

Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?

Стебли морской капусты.
Песок заскрипел на зубах...
И вспомнил я, что старею.

Поздно пришел мандзай
В горную деревушку.
Сливы уже зацвели.

Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились...
Шумит весенний дождь.

Печального, меня
Сильнее грустью напои,
Кукушки дальний зов!

В ладоши хлопнул я.
А там, где эхо прозвучало,
Бледнеет летняя луна.

Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне. В ночь полнолуния

Глубокой стариной
Повеяло... Сад возле храма
Засыпан палым листом.

Так легко-легко
Выплыла - и в облаке
Задумалась луна.

Кричат перепела.
Должно быть, вечереет.
Глаз ястреба померк.

Вместе с хозяином дома
Слушаю молча вечерний звон.
Падают листья ивы.

Белый грибок в лесу.
Какой-то лист незнакомый
К шляпке его прилип.

Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок.

Ночная тишина.
Лишь за картиной на стене
Звенит-звенит сверчок.

Блестят росинки.
Но есть у них привкус печали,
Не позабудьте!

Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла? -
Одна скорлупка осталась.

Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.

Скалы среди криптомерий!
Как заострил их зубцы
Зимний холодный ветер!

Посадили деревья в саду.
Тихо, тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.

Чтоб холодный вихрь
Ароматом напоить, опять раскрылись
Поздней осенью цветы.

Все засыпал снег.
Одинокая старуха
В хижине лесной.

Уродливый ворон -
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!

Словно копоть сметает,
Криптомерий вершины треплет
Налетевшая буря.

Рыбам и птицам
Не завидую больше... Забуду
Все горести года. Под новый год

Всюду поют соловьи.
Там - за бамбуковой рощей,
Тут - перед ивой речной.

С ветки на ветку
Тихо с бегают капли...
Дождик весенний.

Через изгородь
Сколько раз перепорхнули
Крылья бабочки!

Плотно закрыла рот
Раковина морская.
Невыносимый зной!

Только дохнет ветерок -
С ветки на ветку ивы
Бабочка перепорхнет.

Ладят зимний очаг.
Как постарел знакомый печник!
Побелели пряди волос.

Год за годом все то же:
Обезьяна толпу потешает
В маске обезьяны.

Не успела отнять руки,
Как уже ветерок весенний
Поселился в зеленом ростке. Посадка риса

Дождь набегает за дождем,
И сердце больше не тревожат
Ростки на рисовых полях.

Погостила и ушла
Светлая луна... Остался
Стол о четырех углах. Памяти поэта Тодзюна

Первый грибок!
Еще, осенние росы,
Он вас не считал.

Примостился мальчик
На седле, а лошадь ждет.
Собирают редьку.

Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои...

Обметают копоть.
Для себя на этот раз
Плотник полку ладит. Перед Новым годом

О весенний дождь!
С кровли ручейки бегут
Вдоль осиных гнезд.

Под раскрытым зонтом
Пробираюсь сквозь ветви.
Ивы в первом пуху.

С неба своих вершин
Одни лишь речные ивы
Еще проливают дождь.

Пригорок у самой дороги.
На смену погасшей радуге -
Азалии в свете заката.

Молния ночью во тьме.
Озера гладь водяная
Искрами вспыхнула вдруг.

По озеру волны бегут.
Одни о жаре сожалеют
Закатные облака.

Уходит земля из под ног.
За легкий колос хватаюсь...
Разлуки миг наступил. Прощаясь с друзьями

Весь мой век в пути!
Словно вскапываю маленькое поле,
Взад-вперед брожу.

Прозрачный водопад...
Упала в светлую волну
Сосновая игла.

Повисло на солнце
Облако... Вкось по нему -
Перелетные птицы.

Не поспела гречиха,
Но потчуют полем в цветах
Гостя в горной деревне.

Конец осенним дням.
Уже разводит руки
Каштана скорлупа.

Чем же там люди кормятся?
Домик прижался к земле
Под осенними ивами.

Аромат хризантем...
В капищах древней Нары
Темные статуи будд.

Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.

О этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И - ни души кругом.

Отчего я так сильно
Этой осенью старость почуял?
Облака и птицы.

Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
"А как живет мой сосед?"

В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям. Предсмертная песня

* * *
Стихи из путевых дневников

Может быть, кости мои
Выбелит ветер -Он в сердце
Холодом мне дохнул. Отправляясь в путь

Грустите вы, слушая крик обезьян!
А знаете ли, как плачет ребенок,
Покинутый на осеннем ветру?

Безлунная ночь. Темнота.
С криптомерией тысячелетней
Схватился в обнимку вихрь.

Лист плюща трепещут.
В маленькой роще бамбука
Ропщет первая буря.

Ты стоишь нерушимо, сосна!
А сколько монахов отжило здесь,
Сколько вьюнков отцвело... В саду старого монастыря

Роняет росинки - ток-ток -
Источник, как в прежние годы...
Смыть бы мирскую грязь! Источник, воспетый Сайгё

Сумрак над морем.
Лишь крики диких уток вдали
Смутно белеют.

Весеннее утро.
Над каждым холмом безымянным
Прозрачная дымка.

По горной тропинке иду.
Вдруг стало мне отчего-то легко.
Фиалки в густой траве.

Из сердцевины пиона
Медленно выползает пчела...
О, с какой неохотой! Покидая гостеприимный дом

Молодой конек
Щиплет весело колосья.
Отдых на пути.

До столицы - там, вдали, -
Остается половина неба...
Снеговые облака. На горном перевале

Солнце зимнего дня,
Тень моя леденеет
У коня на спине.

Ей только девять дней.
Но знают и поля и горы:
Весна опять пришла.

Паутинки в вышине.
Снова образ Будды вижу
На подножии пустом. Там, где когда-то высилась статуя Будды

В путь! Покажу я тебе,
Как в далеком Ёсино вишни цветут,
Старая шляпа моя.

Едва-едва я добрел,
Измученный, до ночлега...
И вдруг - глициний цветы!

Парящих жаворонков выше
Я в небе отдохнуть присел -
На самом гребне перевала.

Вишни у водопада...
Тому, кто доброе любит вино,
Снесу я в подарок ветку. Водопад "Ворота Дракона"

Словно вешний дождь
Бежит под навесом ветвей...
Тихо шепчет родник. Ручей возле хижины, где жил Сайгё

Ушедшую весну
В далекой гавани Вака
Я наконец догнал.

В день рождения Будды
Он родился на свет,
Маленький олененок.

Увидел я раньше всего
В лучах рассвета лицо рыбака,
А после - цветущий мак.

Там, куда улетает
Крик предрассветный кукушки,
Что там? - Далекий остров.

В создании которых принимали участие и его ученики: «Зимние дни » (1684), «Весенние дни » (1686), «Заглохшее поле » (1689), «Тыква-горлянка » (1690), «Соломенный плащ обезьяны » (книга 1-я, 1691, книга 2-я, 1698), «Мешок угля » (1694), лирические дневники, предисловия к книгам и стихам, письма, содержащие суждения об искусстве и творческом процессе в поэзии. Путевые лирические дневники содержат описания пейзажей, встреч, исторических событий. В них включены собственные стихи и цитаты из произведений выдающихся поэтов. Лучшим из них считается «По тропинкам Севера » («Окуно хосомити», 1689) .

Поэзия и эстетика Басё существенно повлияли на японскую литературу того времени , «стиль Басё» определил развитие японской поэзии почти на 200 лет .

Биография

Басё родился в небогатой семье самурая Мацуо Ёдзаэмона (яп. 松尾与左衛門 ), был его третьим по счёту ребёнком. В разные годы носил имя Кинсаку, Хансити, Тоситиро, Тюэмон, Дзинситиро (яп. 甚七郎 ). Басё (яп. 芭蕉 ) - литературный псевдоним, в переводе означающий «банановое дерево» .

Отец и старший брат будущего поэта преподавали каллиграфию при дворах более обеспеченных самураев, и уже дома он получил хорошее образование. В юности увлекался китайскими поэтами, такими как Ду Фу . В те времена книги уже были доступны даже дворянам средней руки. С 1664 года в Киото изучал поэзию.

Был в услужении у знатного и богатого самурая Тодо Ёситады (яп. 藤堂良忠 ), с которым он разделял увлечение жанром хайкай - популярной японской формой совместного поэтического творчества. В 1665 году Ёситада и Басё с несколькими знакомыми сочинили стострофный хайкай. Внезапная смерть Ёситады в 1666 году положила конец спокойной жизни Мацуо и в конце концов он покинул дом . Добрался до Эдо (ныне Токио), где состоял на государственной службе с 1672 года. Но жизнь чиновника была для поэта невыносимой, он становится учителем поэзии.

Считается, что Басё был стройным человеком небольшого роста, с тонкими изящными чертами лица, густыми бровями и выступающим носом. Как это принято у буддистов, он брил голову. Здоровье у него было слабое, всю жизнь он страдал расстройством желудка. По письмам поэта можно предположить, что он был человеком спокойным, умеренным, необычайно заботливым, щедрым и верным по отношению к родным и друзьям. Несмотря на то, что всю жизнь он страдал от нищеты, Басё, как истинный философ-буддист, почти не уделял внимания этому обстоятельству.

Характерный отказ от общепринятой этики, свойственный дзэн , тем не менее не означает её отсутствие. В японской культуре этика в дзэн нашла воплощение в ритуальных формах, через которые и происходит выражение, хотя и весьма скупое, отношения к окружающему миру и людям. Соответствующие представления нашли воплощение в японском эстетическом мировоззрении ваби-саби .

Проживание в скромной хижине - это не только и не столько следование своим желаниям, это, что важнее, непосредственно путь творчества, находящий выражение в поэзии .

Ещё одним признаком редуцированной этики в дзэн, что проявился и в поэзии японца, можно считать использование юмора в описании различных явлений окружающего мира. Басё способен улыбнуться там, где, казалось бы надо выказать сострадание или жалость, или же смеется там, где другой бы испытал сомнительное умиление. Отстранённость и спокойная созерцательность - именно они позволяют художнику веселиться в различных непростых ситуациях. Как замечал философ Анри Бергсон , «…отойдите в сторону, посмотрите на жизнь как равнодушный зритель: много драм превратится в комедию». Равнодушие или, иначе говоря, нечувствительность - уходят корнями в дзэн, но упрекнуть Басё в равнодушии вряд ли возможно, поскольку для него смех - это способ преодолеть невзгоды жизни, и собственной в том числе, и главное - действительно умение посмеяться над самим собой, иногда даже весьма иронично, описывая тяжёлую жизнь в странствиях:

Принцип «вечного одиночества», освобождая творца от суеты мира, ведёт его по дороге от утилитарных интересов и целей к своему высшему предназначению. Таким образом, творчество обретает сакральный смысл, оно становится ориентиром на жизненном пути. От развлечения, каким оно было в юности, от способа добиться успеха и получить признание, одержав победу над соперниками, каким оно представлялось в годы расцвета, в поздние годы взгляд поэта на занятие поэзией изменяется к той точке зрения, что именно оно и являлось его истинным предназначением, именно оно вело его по жизненному пути. Желание освободить этот сакральный смысл от каких бы то ни было признаков меркантильности, защитить его, заставляет Басё писать в послесловии к поэтическому сборнику «Минасигури» («Пустые каштаны», 1683): «Ваби и поэзия (фуга) далеки от повседневных нужд. Это изглоданные жучками каштаны, которых люди не подобрали при посещении хижины Сайгё в горах» .

Память

В честь Басё назван кратер на Меркурии .

См. также

Напишите отзыв о статье "Мацуо Басё"

Примечания

1. Боронина И. А. // Большая советская энциклопедия : В 30 т.. - М .: Советская энциклопедия , 1969-1978.
2. // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). - М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. - ISBN 978-5-94865-190-3
3. // Краткая литературная энциклопедия. - М .: Советская энциклопедия , 1962-1978.
4. Хокку - статья из Большой советской энциклопедии (3-е издание).
5. // Большой энциклопедический словарь / Под ред. А. М. Прохорова . - М .: Большая Российская энциклопедия , 2000.
6. , с. 13.
7. Ueda, Makoto. The Master Haiku Poet, Matsuo Bashō. - Tokyo: Kodansha International, 1982. - ISBN 0-87011-553-7 . р. 20-21
8. Бреславец Т. И. «Очерки японской поэзии IX-XVII веков». - М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1994. - 237 с. Стр.149-215
9. Померанц Г. С. Дзэн // Большая советская энциклопедия : В 30 т. / гл. ред. А. М. Прохоров . - 3-е изд. - М.: Советская энциклопедия , 1972. - Т. 8.
10. Мацуо Басё сю (Собрание сочинений Мацуо Басё). - (Полное собрание японской классической литературы). Т. 41. Токио, 1972. (Перевод стихотворений - Бреславец Т. И. из книги «Очерки японской поэзии IX-XVII веков». - 1994)
11. . Проверено 14 мая 2013. .

Литература

• Бреславец Т. И. Ночлег в пути: стихи и странствия Мацуо Басё. - Влдв. : Изд-во Дальневост. ун-та, 2002. - 212 с. - ISBN 5-7444-1316-2 .
• Бреславец Т. И. Поэзия Мацуо Басё / Отв. ред. Т. П. Григорьева . - М . : Наука, 1981. - 152 с.
• Григорьева Т. П. , Логунова В. В. Мацуо Басё // Японская литература. Краткий очерк. - М . : Наука, 1964. - С. 45-52. - 282 с.
• Shirane H. Traces of Dreams: Landscape, Cultural Memory, and the Poetry of Basho: [англ. ] . - Stanford University Press, 1998. - 400 p. - ISBN 978-0-8047-3098-3 .

Ссылки

Отрывок, характеризующий Мацуо Басё

Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c"est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L"Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.

Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…

Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l"etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.

Мацуо Басё — третье имя поэта, под которым он известен Японии и миру. Настоящее его имя — Дзинситиро Гиндзаэмон.

Биография Мацуо Басё

Будущий поэт родился в семье небогатого, но образованного самурая. Отец и старший брат Мацуо Басё были учителями каллиграфии. А он выбрал себе другую судьбу. У него рано пробудилась тяга к учению и осталась с ним навсегда. Ещё будучи юношей, Басё начал усердно изучать китайскую литературу. Среди его кумиров был великий китайский поэт Ли Бо. По аналогии с его именем, которое означает «Белая Слива», Басё назвался Тосэй «Зелёный Персик». Это было второе имя Басё. Первое — Мунэфуса - он взял, как только начал писать стихи.

Усердно изучая китайскую и японскую поэзию, Мацуо Басё постепенно пришёл к пониманию того, что у поэтов особое место среди людей. Кроме литературы, он изучал философию, медицину. Правда, через некоторое время он понял, что по книгам ни человека, ни природу не изучить, и в возрасте 28 лет покинул родные места. К этому шагу Мацуо Басё подтолкнула безвременная смерть его господина сына князя. Их сближала любовь к поэзии. Басё постригся в монахи (что освобождало самурая от службы феодалу) и отправился в крупнейший японский город — Эдо (совр. Токио). Родные уговаривали его отказаться от «безрассудного поступка», пно он был непреклонен.

В Эдо начинающий поэт стал посещать поэтическую школу. А вскоре и сам стал учителем поэзии для молодых людей, большинство из которых были так же бедны, как и он сам. Бедность не смущала Басё. Он ощущал себя последователем буддийских монахов, для которых духовное совершенствование было выше всяческих материальных благ. Жил он в подаренном отцом одного из учеников жилище в предместье Эдо. Желая украсить место своего обитания, он посадил банановое дерево (по-японски — басё).

Наверное, шум широких листьев банана навеял поэту последний псевдоним — Басё. С этим именем он вошёл в историю японской и мировой поэзии. Долго прожить в своей украшенной банановым деревом хижине Басё не удалось. Она сгорела. С этого времени (1682) и до конца своих дней он был скитальцем, как и многие поэты до него. Странствующие поэты — это японская традиция. Они исходили свою страну, отыскивая самые красивые места, потом описывали их в стихах и дарили людям. Мацуо Басё за десять лет странствий тоже много дорог исходил и очень много людей повидал. Свои впечатления он оставлял в дневниках путешествий и в стихах. Всего «дневников странствий» пять. В памяти японцев Мацуо Басе, биография которого была нами рассмотрена, остался поэтом в монашеской рясе и с дорожным посохом.

Основные даты жизни Мацуо Басё:

1644 — родился в замковом городе Уэно провинции Ига;

1672 — покинул родной город и отправился в Эдо (Токио) с томиком своих стихов;

1684 — покинул Эдо и отправился странствовать по Японии;

1694 — умер в городе Осака.

Стихи Мацуо Басё

Он писал непривычные для нашего восприятия стихи всего в три строки. Японцы называют их хокку. Эта поэтическая форма возникла в Японии неслучайно. Её появление обусловлено всем строем японской жизни, которой протекает в замкнутом географическом пространстве — на островах. Это обстоятельство, по-видимому, и сформировало склонность японцев к аскетизму и минимализму в быту: легкий пустой дом, сад камней, бансай (маленькие деревья). Повлияло это и на лаконизм в искусстве.

Литература, в особенности поэзия, так же выразила внутреннюю тягу японцев к малому. Пример тому хокку - три строки, длина которых строго определена. В первой — 5 слогов, во второй - 7, в третьей - 5. По сути, хокку образовалось в результате отсечения от танка (5-7-5-7-7) двух последних строк. По-японски хокку означает начальные стихи. В хокку нет рифмы, к которой мы привыкли, читая русских поэтов. Вообще-то рифмы у японцев никогда и не было — такой уж у них язык.

Почти в каждом хокку должны присутствовать «сезонные слова», которые обозначают время года. Зимняя слива, снег, лёд, чёрный цвет - это образы зимы; пение лягушек, цветы сакуры - весны; соловей, кукушка, «день посадки бамбука» лета; хризантемы, жёлтые листья, дождь, луна — осени.

Какая грусть!

В маленькой клетке подвешен

Пленный сверчок.

Грусть — от того, что скоро зима. Сверчок в клетке — её знак. В Китае и Японии стрекочущих насекомых (цикад, сверчков) держали зимой в доме в маленьких клетках, как певчих птиц. А продавали их осенью.

Хокку обычно делится на две части. Первая строка стихотворения и есть его первой частью, в которой обозначается картина, ситуация и задаётся настроение.

Майский дождь бесконечный.

Мальвы куда-то тянутся,

Ищут дорогу солнца.

В этом хокку первая строка фиксирует монотонное замедленное явление и настраивает на волну уныния и тоски.

Вторая часть хокку должна противопоставляться первой. В этом стихотворении неподвижность сравнивается с движением («тянутся», «ищут»), серость, уныние — с «солнцем». Таким образом в стихотворении есть не только композиционная, но и смысловая антитеза.

Каждое хокку — это маленькая картина. Мы её не только видим, но и слышим — шум ветра, крик фазана, пенье соловья, кваканье лягушки и голос кукушки.

Особенность хокку в том, что в нём созданы картины намёками, часто выраженные одним словом. Так же поступают и японские художники.

О чём же можно писать в хокку? Обо всём: о родном крае, о матери, отце, друге, о работе, искусстве, но главная тема хокку — это природа... Японцы любят природу и им доставляет огромное удовольствие созерцать её красоту. У них даже есть понятия, обозначающие процесс любования природой. Ханами любование цветами, цукими — любование луной, юкими — любование снегами. Сборники хокку обычно делились на четыре главы: «Весна», «Лето», «Осень», «Зима».

Но не только о цветах, птицах, ветре и луне рассказывали стихи Мацуо Басё. Вместе с природой в них всегда живёт человек — он сажает ростки риса, любуется красотой священной горы Фудзи, мёрзнет в зимнюю ночь, смотрит на луну. Он грустный и весёлый — он везде, он главный герой.

Мне приснилась давняя быль:

Плачет брошенная в горах старуха.

И только месяц ей друг.

В стихотворении запечатлены отголоски древней легенды о том, как один человек, поверив наговорам жены, отнёс свою старую тётку, которая заменила ему мать, на пустынную гору и оставил там. Увидев, как чистый лик луны взошел над горой, он раскаялся и поспешил привести старуху обратно домой.

Мацуо Басё часто иносказательно говорит о человеке и его жизни. Вот как в этом, одном из самых знаменитых, хокку этого автора:

Старый пруд.

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине.

Хокку — с виду очень простые, незамысловатые, кажется, что совсем не сложно их написать. Но так кажется только на первый взгляд. На самом деле за ними лежит не только упорный труд стихотворца, но и знание истории, философии своего народа. Вот, например, один из признанных шедевров Басё:

На голой ветке

Ворон сидит одиноко.

Осенний вечер.

Вроде бы ничего особенного, но известно, что Мацуо Басё много раз переделывал это стихотворение — пока не нашёл единственно нужные слова и не поставил их на свои места. При помощи нескольких точных деталей ("намёков") поэт создал картину поздней осени. Почему Басё из всех птиц выбрал именно ворона? Конечно, не случайно. Это — всезнающий ворон. Он символизирует буддийскую отрешенность от суетного мира, то есть своим глубинным смыслом хокку обращено к человеку — его одиночеству. За образами природы у Мацуо Басё всегда скрываются настроения, глубокие раздумья. Он был первым в Японии, кто наполнил хокку философскими мыслями.

Хокку - та часть культуры, которая входила в жизнь каждого японца.

Основные черты хокку :

• определённое количество слогов в трёх строчках (5-7-5);
• противопоставление одной части стихотворения другой;
• отсутствие рифмы;
• наличие «намёков»;
• употребление «сезонных слов»;
• лаконичность;
• живописность;
• утверждение двух начал: природы и человека;
• рассчитано на сотворчество читателя.